Ко дню рождения Кима Джеджуна.

[Ai-an-Die]

Название: Кукушонок.
Статус: Закончено.
Автор:  +Aia
Персонажи: Джеджун. Etc.
Рейтинг: R
Примечание: И я такая говорю себе: Допиши Кукушку ко дню рождения Дже. И дописала.

POV Джеджуна.

20 листов.
Бета нужная.



Я открываю глаза… И закрываю. Затем снова открыв, смотрю на свое отражение чуть внимательнее, провожу пальцами по нижнему веку – выпавшая ресница слетает по линии движения руки.
Я загадываю желание, хотя не особо верю в то, что так неудачно отработанная примета сработает.
Мне девятнадцать лет.
- Джеджун! – слышу я с первого этажа. И еще раз моргнув, кричу:
- Иду!
Сбегаю по лестнице вниз.
Зовущий разворачивается, мы обмениваемся улыбками, и я сажусь за стол.
- Как спалось?
Ему тридцать шесть.
У него дурная привычка курить на голодный желудок, вечно пахнущие краской руки и внимательный, подмечающий мелочи, взгляд.
Он художник, мой учитель и мой отец.

***

Я всегда знал, что приемный сын. Как только я более-менее научился соображать, по крайней мере, сколько помню себя за этим занятием, я подвел себя к неутешительному выводу.
У меня совсем не такой разрез глаз, как у моей матери, отца и даже сестер. Я не похож ни на одного ребенка в классе. И мое имя не такое мягкое, короткое и звучное, как Марк, Джо или Софи.
Если, конечно, его не сокращать до ласкового «Дже».
В классе у меня было два прозвища.
Узкоглазым меня обзывали все, кому я не приходился по душе, а их было большинство. Парочка ребят не настолько наделенных жестокостью к непохожим на себя, называла меня Джен. Я не знаю, почему, видимо – так удобнее.
Я должен сказать спасибо своей тогдашней семье, ведь стоило мне придти к тому выводу – у всех детей были похожие на них родители, а у меня – нет (опять же, серьезный повод для дразнилок), миссис и мистер Флетчер, просветили меня, почему так.
Слушая их рассказ, как самую первую, по-настоящему интересную сказку, я очень боялся, что в истории появится кто-то страшный, наделивший меня такой отличительной внешностью… И подумать не мог, что ничего страшного в моей настоящей матери, которая сдала меня в приют сразу же после рождения, по сути и не было. Разве только печальное.
Я до сих пор помню, как мои вторые родители переглядывались, словно спрашивая друг у друга, что мне можно сейчас знать, а что – пока еще рановато.
И чуть сглаживали историю моего рождения. А приют в том рассказе был специальным местом, куда отвозят самых красивых детей. Мне было семь. И если справедливо рассудить – не стоил я уже такой мишуры.
Мне хотелось верить, что в один прекрасный день, отношение ко мне поменяется. И в классе меня перестанут тыкать носом в мое происхождение. Мне хотелось быть персонажем другой сказки - про утенка, который отличался от остальных птенцов. После объяснений Флетчеры подарили мне новую книжку.
Я зачитывался ей всю ночь, в тусклом свете ночника рассматривая иллюстрации, как будто мог там увидеть свое лицо. Особенно на последних страницах, где птенец вырос, превращаясь в удивительной красоты птицу – лебедя.

- Ты куда засмотрелся, желторотик?
Я не имею понятия, но в стране, где расизм – не самое устаревшее слово, меня почему-то больше всего доставали афроамериканцы. Казалось бы – какого черта? Тем более старшеклассники. Возможно, я был идеальной подушкой для оттачивания мести. Кому только – опять же не понятно.
- Платьице себе присматриваешь, конфетка?
- Что, выгнали тебя из стаи?
- Не вырасти бы тебе жирным, совсем видеть перестанешь!
Человеческий мозг способен на любую словесную чушь, если она принесет удовольствие. Выпендриться. Рассмеяться в лицо. Пнуть - в лучшем случае. И забыть, не придавая значения тому, что сказал.
Я почти не плакал после таких речей в свой адрес. Мне было обидно, более чем.
Мне было страшно, каждый раз, когда я оказывался на территории школы. Мне было странно, что кто-то в этом аду, сосредоточенном в четырех этажах из бетонных плит, кто-то, кроме учителей, которым не было до меня дела, продолжает называть меня, азиата-первоклашку почти нормальным именем. Тем, которым мне дала мать, когда отдавала меня в место для самых красивых детей.
Чтобы у меня была достойная жизнь. И потому что она у меня все-таки была, я не плакал. Не имел права.
Я не могу сказать ничего плохого о своем доме, сколько я себя помню там – у меня было все. Одежда, учебники, сладости, игры… Сестры относились ко мне, как к любимой кукле, по выходным наряжая во все возможные наряды, причем и свои – тоже. И приговаривая, что у меня потрясающие глазки. И ресницы.
Но если бы я уже не знал к тому времени, что они мне не родные, я бы, скорее всего, пожаловался на школу. А теперь я считал, что должен молчать. И что в чем-то виноват, раз оказался настолько красивым, чтобы от меня отвернулась настоящая мать.
Конечно, особенной красотой в том возрасте я не отличался. Что там красивого в больших глазах, причудливой формы со странным верхним веком, круглых щеках и вечно торчащих во все стороны черных волосах?
Да ничего же красивого, вот моя сестра Лила – вот это да. Даже в одиннадцать у нее были такие шикарные золотистые волосы, длиннющие коричневые ресницы и янтарные глаза, что ей пророчили карьеру модели. Только вот мать не позволила ни одному агенту уговорить себя на съемки своего чада.

- Что ты делаешь завтра, Джейкоб?
Карен, моя вторая мать, помешивала в кастрюльке сыр для специального соуса. Он плавился и обалденно пах, на всю кухню. Я сидел и внимательно следил за тем, как блестящая поверхность ложки наворачивает по ароматной густой массе круги. С высокого табурета открывался отличный вид.
- У тебя есть какие-то предложения? – мужчина повернулся, поднял свой взгляд с газетной полосы на жену.
- Мы давно не выбирались в центр с детьми. – Карен продолжала размешивать сыр, и добавила: - Обещают теплую погоду. Можно сходить в парк. Джеджун, ты хочешь покататься на американских горках? – это она обратилась ко мне.
Я кивнул. Какой же восьмилетний мальчишка не любит горки. Даже если он азиат, а горки – американские. Хоть какие – все равно с семьей не так страшно быть другим.
И сказал:
- Можно я помогу? – кивнув на ложку.
Карен улыбнулась и передала ее мне. Не слезая с высокого табурета, я принялся повторять ее нехитрое дело.
- Только не обожгись. – поволновалась она.
- Хорошо, - ответил наконец-то отец. – Возьмем еще корзину для пикника.
Тогда я еще мало понимал в особенностях супружеских взаимоотношений, точнее – не понимал о них ничего и понятия не имел, что у Флетчеров не так уж все и гладко. Нам с сестрами этого не было видно. Это главное и за это, я бы тоже хотел сказать спасибо.

На следующий день я прыгал по только-только позеленевшей траве в парке, пока сестры играли в бадминтон на очки, а родители раскладывали бутерброды по клетчатому пледу. И ничего не предвещало беды. Впрочем, как оно всегда и получается.
Услышав задорный детский смех неподалеку от себя, я обернулся.
Не знаю, что молодая корейская семья забыла в тот субботний полдень в центральном парке одного из штатов, вполне вероятно – тоже жила в Америке, но меня поразило до глубины души, что девочка с такими же волосами, как у меня, и глазами, дико похожими на мои, спокойно играет с американскими детьми. Более того – мы были ровесниками. И ее не обижали даже темнокожие.
Я ринулся к компании, сам не зная зачем, будто там меня могут понять, перехватил летящий навстречу мяч и крепко прижал его к груди.
- Отдай! – тут же взвизгнула девочка и потянулась за мячом.
- Можно… Поиграть с вами? – осторожно спросил я.
- Нет! – она нахмурила свой маленький носик, и я отпустил игрушку.
- Почему?
- В команде больше нет места!
И я в упор не мог понять, что же во мне не так.
Да и не сумел бы. В тот момент во мне что-то оборвалось.

- Карен, а где Джеджун? – отец оглядывался на лужайке, в поисках меня.
Мать вскочила на ноги, будто сверху будет лучший обзор.
- Лила, Сара, вы не видели Дже?
- Нет!... – отреагировали сестры, обернувшись, пока волан одиноко падал между ними, касаясь перышками травы.
- Дже! – я не знаю, кричали ли они это все вместе, в унисон, или только Карен.
Я не слышал.

Я бежал.
Словно могу оставить позади свои страхи, свои слезы, свое непонимание. Я бежал, цепляясь за кусты, рукавами бежевой рубашки и не замечал, как ветки царапают руки. Я бежал, почти спотыкаясь, в надежде, что мне не встретится какой-нибудь полицейский и не спросит, куда же я так опаздываю. Я бежал… И чем чаще и больше я касался земли подошвами ботинок, тем отчетливее была моя цель.
Черт его знает, как могла эта мысль забраться в мою восьмилетнюю голову, но я отчетливо понял, что хочу к своим.
В той сказке про утенка, он тоже убежал. Я помнил. Я знал эту сказку наизусть.
Годами позже я буду вспоминать этот день, для того, чтобы мне снова стало стыдно. Флетчеры – удивительные люди. Они взяли меня, чужое дитя, усыновили, дали мне возможность жить не среди таких же – брошенных детей, отправили меня в школу, воспитывали во мне будущего добропорядочного американца, а я… Бежал.
Сам не зная куда, придумав зачем.
Как будто через пару кварталов от парка на одной из людных улиц вдруг возникнет моя мать с сожалением на лице и распростертыми объятьями.
Или еще за одним углом, двери одного из магазинчиков откроются передо мной, чтобы перенести меня, запыхавшегося идиота на родину, где мне не будут тыкать вслед моим происхождением. Тогда я еще не осознавал, что родина моя – здесь, в Миннесоте.
И стоило мне обернуться, тяжело дыша после, в общем-то, не обоснованного побега, я почувствовал, что назад пути нет. И не потому, что заблудился.
До самого вечера я бродил по малознакомым улицам. К счастью, видок у меня был такой ни разу не потерянный, что меня никто не останавливал. Взрослым не было до меня дела.
Я понятия не имел, куда податься, пока желудок не напомнил о том, что режим дня – не пустой звук.
В восемь мы всегда ужинали. Карен накрывала на стол, Лила и Сара садились по обе стороны от меня, а Джейкоб, как глава семьи, всегда читал молитву перед едой. Флетчеры не были особо религиозными. Они просто были удивительными. И все у них было правильно, кроме меня.
К одиннадцати вечера я не только проголодался, но еще и замерз. К часу ночи, забравшись в темный уголок под металлической лестницей в одном из переулков, я устроился на земле, сел, обхватив колени руками, и наконец-то разревелся.
От обиды на самого себя – в первую очередь.
Чего мне не жилось в уютном доме с двумя сестрами и заботливыми, пусть и не настоящими биологическими родителями? Опять же – годами спустя, я сочту это первым проявлением моего несносного характера. Мне, видите ли, было мало той любви, что давали мне Флетчеры.
А если ее мало, то уж лучше никакой, избавьте меня от своей заботы, господа. Буду сидеть, мерзнуть, реветь, но чувствовать себя на своем месте. Наконец-то чувствовать, что имею то, что заслужил. То есть – ничего.
Я плакал беззвучно, словно боялся навлечь на свою идиотскую голову неприятности. Одинокий восьмилетний мальчишка в городе посреди бела дня – вполне обычное явление. С наступлением ночи, когда все нормальные дети уже поблагодарили мать за ужин, валяясь в своих теплых кроватях, здесь – в темноте, на асфальте, я был легчайшей добычей для извращенцев, маньяков и просто больных на голову людей.
В ту ночь мне повезло.
Я не помню, как уснул, не меняя позы. А с утра, с восходом солнца над американским штатом, меня разбудил собачий лай.
Я дернулся и стукнулся головой о прутья лестницы. Тихонько взвыл и сообразил – вчерашнее чувство голода – это смех, по сравнению с тем, как я хотел есть сейчас.
К одиннадцати утра, когда я вновь выполз на улицу, покинув укрытие, везде я видел только еду. Вывески кафешек с аппетитной рекламой гамбургеров – это еще ерунда. Запах еды – вот самое страшное.
Я не ел еще пока только сутки. А чувствовал себя так, будто провел месяц на одной воде. Вот, что значит сыто жить все восемь лет.
Сегодня на меня смотрели все, кому не лень.
Но не останавливались, не спрашивали, нужна ли мне помощь. Боялись? Вряд ли. Скорее не хотели связываться.
Внешне я напоминал бездомного. Хотя таковым являлся всего день, но порванная грязная одежда и затравленный вид, делали свое дело. У неряшливости нет срока. Она просто есть.
- Хэй, мальчуган, ты потерялся? – услышал я совсем близко и обернулся на голос.
Седой мужчина с сигаретой в зубах смотрел на меня не так, как остальные. Что-то было в его взгляде странное. А рубашка вот-вот грозилась треснуть на огромном пузе.
Я почти подпрыгнул на месте, оценив собеседника взглядом, и снова побежал.
Может быть, он хотел мне помочь. Может быть, уже вечером я был бы доставлен в дом, где меня ждали Карен, Джейкоб и сестры… Может быть. Я никогда этого не узнаю.
Теперь у меня был вид не то воришки, удачно обработавшего богача, не то жертвы, сбежавшей от извращенца. Какими бы скудными не были мои мозги, я все-таки соображал, что кому-нибудь все-таки найдется до меня дело. Если бы я был старше – было бы проще. А пока я мог бегать. Пока не вырасту. Еще бы придумать, как поесть… А то ведь не переживу это жуткое чувство голода. Сойду с ума от созерцания недоступных мне лакомств.
Чуть ли не налетев на патрулирующих улицу блюстителей порядка, я резко сменил курс и забежал в первый попавшийся переулок.
Машинально опустив руку в карман, я обнаружил там несколько центов. Это, конечно, было приятной находкой, но даже на самый простенький сэндвич не хватит.
Я долго смотрел на мелочь в своей ладони, которая осталась мне в качестве сдачи после моего позавчерашнего похода по магазинам с сестрами… И тут меня осенило.

- Хороший мой, а почему ты сегодня один?
Пожилая добросердечная миссис Смит не была смущена моим видом – перед тем, как я нашел ее кондитерскую, я тщательно оттер свои джинсы, вымыл руки и лицо в фонтане, а улыбка на моем лице завершала маскарад.
«У меня все замечательно. Я просто зашел за любимым мороженым.» - говорила она.
Я хотел было соврать, что сестры на учебе, но потом вспомнил, что сегодня выходной.
- Я же уже взрослый. – важно сказал я. – Вы не продадите мне три порции фисташкового?
- Конечно, душа моя.
Владелица кондитерской не могла мне отказать. Мы с Лилой ходили сюда каждый божий день, а Сара предпочитала сладостям хорошо прожаренный бифштекс.
Но все равно заходила к миссис Смит с нами за компанию.
Я старался не терять улыбки, наблюдая за тем, как вафельные стаканчики наполняются мороженным щедрой рукой пожилой женщины. Но дернулся к протянутому угощению с жадностью волчонка.
- И… Можно я заплачу вам… Завтра?
Это был первый раз, когда я пошел на вранье ради еды.
Хотя, какая из мороженого еда?
- Разумеется. Заходи завтра.
Миссис Смит улыбнулась мне в ответ и потрепала меня по волосам.
Я забрал три стаканчика, с трудом не выпуская угощение из рук и поблагодарив ее, пошел к выходу.
Найдя себе еще одно укрытие, я смолотил все, что получил не очень честным путем – почти за красивые глазки, как постоянный клиент, толком не жуя. Глотая мороженное кусками, жадно откусывая вафлю и пачкаясь, хотя оно даже не успевало таять.
Мне было мало.
Но возвращаться и просить еще я не мог. Я вообще больше не мог возвращаться к миссис Смит. Во-первых, мне нечем было заплатить. Во-вторых, сестры могли появиться там. И меня могли поймать.
Если вчера у меня не было возможности вернуться из-за собственной дурости, то сегодня – я боялся наказания. Хотя меня всегда воспитывали лишь словом. Но в этот раз дошло бы и до ремня, я был уверен.
Я странный неблагодарный мальчишка. Лучше скитаться по улицам, чем краснеть за свой поступок перед родителями.

Ближе к вечеру я присмотрел себе новое убежище – брошенный автомобиль без лобового стекла. Не так уж и безопасно на первый взгляд. Но там меня точно не найдут, пока я буду отсыпаться на заднем сидении, забравшись внутрь машины, порвав себе еще и джинсы о кусок стекла.
Новые царапины были напоминанием о том, какую жизнь я выбрал. И сворачиваясь в калачик, прячась от любопытных взглядов, я смотрел в горящие окна дома напротив. Семьи собирались ужинать. Смотрели новости и обсуждали их. Смеялись, ругались или просто молчали. Ложились спать или укладывали детей. У каждого был свой дом, свое место в мире.
Мое место было здесь – на заднем сидении забытого кем-то автомобиля, который уже давно не на ходу.
И мне было действительно хорошо, каким бы абсурдом это не казалось.


Следующее утро встретило меня громким карканьем прямо над ухом. Я открыл глаза и первое, что увидел, сидело на верхушке водительского кресла и дырявило когтями на лапках пропахшую сыростью обивку.
- Каррр!
В глазах птицы я заметил то, от чего сбежал вчера, отвергая помощь странноватого толстого мужчины.
Но уж от вороны я бегать не намеревался.
Я громко кашлянул, перебивая ее карканье и резко сел. Птица дернула крыльями, но не взлетела, сверкая своими маленькими черными глазками. Я уставился на нее и кашлянул еще раз. А потом в стекло рядом со мной неожиданно постучались. Я чуть не прошиб головой покрытый ржавчиной потолок.
- Лерри, вылезай оттуда!
К моему счастью незнакомец не был полицейским. И даже не взрослым.
Он приоткрыл дверь и хлопнул пальцами по запястью. Птица, еще раз каркнув, с недовольным выражением (клянусь, я его уловил!) перебралась с сидения на мальчишескую руку.
- А ты кто? – за мной следило уже две пары маленьких черных глаз.
Мальчишка, чуть старше меня, лет десяти, тоже был азиатом. Я пока мало разбирался в национальностях, но в этом случае я понял сразу – мы одной породы.
Я моргал, чувствуя, что смотрю в зеркало. Странноватое зеркало, прибавляющее несколько лет смотрящему. И вдруг понял, что мне задали вопрос.
- Джеджун. – сказал я.
- Ючон. – ответил незнакомец и улыбнулся. Ворона переползла к нему на плечо. Принялась ловить клювом кончики его волос.
- Ага. – тупо кивнул я и попытался ответить улыбкой на улыбку.
Видимо, получилось не очень успешно, потому что, глядя на меня, мальчик расхохотался.
- Нашел где спать. Тебе больше негде?
- Негде. – я снова кивнул.
- Пойдем. – а Ючон развернулся от машины.
Я, конечно, тот еще идиот, но не пойти следом я просто не мог.
Я шел за ним след в след, ничего не говоря сам, пока он не спрашивал.
- Давно ты на улицах?
- Нет.
- Сразу видно.
- Почему?
- Спят в машинах только новички.
Ючон резко обернулся и глянул на меня.
- Да и вид у тебя… Слишком ухоженный.
Чего?
Я обиженно фыркнул и задрал нос.
- Ничего подобного.
И продемонстрировал Ючону свою разодранную на рукаве рубашку. А потом еще и джинсы, для верности.
Он хихикнул.
- Тебе сколько лет?
- Восемь, - ответил я.
Птица на его плече снова негромко каркнула.
- Знаю, Лерри, знаю… - сказал Ючон, отворачиваясь от меня, продолжая путь по немноголюдной улице.
Я снова шел следом, изучая взглядом его спину.
Он тоже приемный ребенок, сбежавший по дурости от родителей? Он такой же, как я?
- Ты разговариваешь с птицами? – спросил я даже раньше, чем подумал над этим.
- Это Лерри разговаривает со мной. – ответил он не поворачиваясь.
Шли мы недолго. Но этот район города я не знал совсем. Ни одного знакомого местечка, я никогда раньше тут не был.
- Ты здесь живешь?
Моему взору предстала огромная, величественная церковь, с высокой колокольней. Стены все говорили о давности постройки, а из приоткрытых дверей доносилась приятная мелодия.
- Живу я там. – Ючон кивнул в сторону одноэтажного домика рядом с церковью.
Я перевел взгляд и присмотрелся… И тут Лерри с плеча мальчишки взмыла в небо. Покружила над нашими головами и скрылась из виду.
- Ты не смотри, что она ворона. На самом деле она ангел. – сказал Ючон, улыбнувшись мне снова.
- Скажешь тоже.
Я уставился на носки своих кроссовок, и мне почему-то стало стыдно. Никогда не считал, что вороны могут быть ангелами. Тем более, на самом деле.
- Ну, пошли, Джеджун.
Мне снова пришлось идти следом, пришлось поднять голову, чтобы внимательно разглядывать свой, судя по всему, новый дом. То, что я здесь хочу остаться, появилось во мне ненавязчиво, я понять не успел, когда стал считать Ючона другом, а церковь – местом, куда всегда стремился попасть.
От созерцания белых стен, крепких скамеек из темного дерева, цветных витражей на окнах с ликами Христа, мне становилось спокойно, как никогда. Мы были не одни – в дверях мне подарили понимающие улыбки еще двое детей. Не азиатской наружности, но я мог с уверенностью сказать – им до моих отличительных особенностей нет никакого дела. И они никогда не ткнут меня в то, что я не такой.
- Ючон…
Навстречу нам вышел высокий худощавый мужчина. На нем не было странноватых дорогих одежд священнослужителя, а на его лице читалось беспокойство.
- Отец Александр, это Джеджун. – сказал мой спутник. – Лерри нашла его в заброшенной машине.
- Джеджун?
Мужчина не смотрел на меня сверху вниз.
Он присел на корточки, заглянул мне в глаза, когда наши лица оказались на одном уровне.
Я зачем-то кивнул, подтверждая слова Ючона.
- Где твои родители, Джеджун? – спросил мужчина.
- Не знаю.
Мой ответ был почти честным. Я прекрасно знал адрес Флетчеров. Но при всем моем уважении к ним, я не мог назвать их своими родителями.
- Как давно ты потерялся?
- Я не потерялся.
В моем ответе было столько упрямства и, видимо, уверенности, что отец Александр тут же спросил:
- Сбежал?
Мне не оставалось ничего другого, кроме, как кивнуть. И добавить в свое оправдание:
- И не хочу обратно.
За всеми этими разговорами я даже не обнаружил отсутствие Ючона. Он оставил меня со священником наедине и присоединился к детям за дверью главного зала.
- Наверное, ты хочешь есть?

Если мороженое от миссис Смит казалось мне раем, то я просто не знал, что такое рай. Он раскинулся по столу, заключаясь в миске салата, блюдом с фруктами и ароматных булочках. Я наслаждался каждым кусочком того, что попадает в рот. Перед тем, как сесть за стол, я вымыл руки, переоделся и даже помолился. Вместе с другими детьми, которые тоже теперь знали, что такое рай.
И теперь мое место было здесь. Возможно, семье Флетчеров никогда не стоило обращать на меня свое внимание, потому что, находясь в обществе таких же, как я, мне и в голову не пришло, что где-то там, за океаном, есть родная мне страна. И родная мама.
Я наслаждался едой и не замолкал. Впервые в жизни я трещал обо всем, что меня тревожит, без умолку. Словно прорвало невидимую плотину.
Я рассказывал малознакомым детям о себе, о школе, о сестрах, а они слушали и чуть улыбались.
Рыжеволосая Кози хихикала, когда я рассказывал о седом толстом мужике. Потом она сказала, что ей тоже пришлось от него убегать. Правда через полчаса после того, как она повелась на его помощь. Ей было лет пятнадцать на вид, все лицо в веснушках и такая улыбка, что светильники на стенах будто меркли рядом с ней.
У маленького Джо, чье лицо было покрыто тонкими шрамами, каждый раз хмуро сдвигались брови, стоило мне упомянуть о ребятах, которые смеялись надо мной в школе. Но он молчал, не перебивая меня. Возможно – и не хотел рассказывать о том, что досталось ему в качестве насмешек, ибо оно у него и так было на лице написано.
Скелетоподобный Франк следил за каждым моим жестом в сторону тарелки с конфетами, будто я его обворовываю. Но опять же – молчал. Конфеты ему не принадлежали. Я тогда решил, что в этом обществе он будет моим врагом номер один…
Но, как ни странно, несколько дней спустя, я уже готов был назвать его своим лучшим другом (мы сошлись на почве любви к шоколаду).
Готов был, но не назвал бы, потому что еще был Пак Ючон.
Этот мальчишка и его вечная спутница Лерри стали моими соседями по комнате. Меня поселили к нему. И мне казалось, что та одежда, которую мне со щедростью выдали, когда-то носилась им. На рубашках были тоненькие дырочки от коготков… А джинсы пахли как-то по-вороньему.
- А ты давно здесь? – спросил я в один из вечеров после службы, устраиваясь под одеялом.
- Шесть лет. – ответил Ючон, лежа на своей кровати и перелистывая какую-то орнитологическую энциклопедию. Поднял на меня взгляд: - А что?
- Просто спросил. – сказал я и улыбнулся. – Спокойной ночи, Ючон.
В моем голосе было неизмеримое количество благодарности. Я провел в приходе Святого Иоанна уже неделю. И не уставал мысленно благодарить Ючона, Бога и Лерри за то, что оказался именно тут.

В жизни церковного прихода нет ничего необычного для того, кто хоть день провел в церкви. Нельзя сказать, что я особенно верил в Бога. Я просто его чувствовал. В каждом человеке рядом со мной. В каждом кирпичике домика, где мы спали, обедали, молились, играли…
В каждом звуке церковного органа, в каждой улыбке прихожан, собирающихся по средам и воскресеньям. Я чувствовал его в себе, день за днем приобретая новые черты – спокойствие и умиротворенность. Я больше никуда не бежал, мне не о чем было лить слезы, и нечего было бояться.
Одним пятничным вечером мы собрались в круг сидя на мягких подушках, разбросанных по светлому пушистому ковролину. Кози держала на коленях Библию, Джо что-то с интересом зарисовывал в блокноте, а Ючон протянул мне сборник гимнов.
- Споешь?
Когда нужно было петь на службе, сливаясь голосами с остальными прихожанами, никому не было стыдно за отсутствие абсолютного слуха или голоса. Все пели, как могли. Главное понимать то, что ты поешь.
Мои щеки тронуло румянцем смущения, а пальцы сами начали выискивать в книге нужный гимн. Он сразу полюбился мне сильнее, чем остальные.
- Без музыки? – осторожно спросил я.
- Ага. – кивнул Ючон. Его ворона смотрела на нас с высоты книжного стеллажа, сидя молча и не каркая. – Не стесняйся.
Я мог даже не смотреть в текст, так как уже выучил его. Но мне нужно было куда-то деть взгляд, пока я теребил страничку пальцами, выдерживая недолгую паузу, будто это экзамен. Возможно, я все-таки начал петь просто потому, что никто не ждал, когда же я начну. Все были погружены вглубь самих себя. На меня никто не смотрел, кроме Лерри.

«Господь! Любви Твоей свет сияет
Горит огнём средь тьмы и мрака
Иисус, свет мира, сияет над нами
Истины словом освобождая…
Сияй надо мной…»

Окружающие меня ребята, мои новые друзья, соседи, одноклассники (да, без обучения и здесь не обошлось. И мы изучали не только законы Божьи), по-прежнему не смотрели на меня. Я просто сидел и пел. Постепенно поднимая взгляд от книги, устремляя его куда-то за потолок, прибавляя голосу уверенности и громкости.

«Сияй надо мной. Сияй надо мной,
Сияй, Иисус, сияй.
Славою Отца наполни землю
Пылай, Дух пылай
Зажигай огнём сердца
Струись река, струись
И залей народы благодатью
Пошли слово, Господь
И да будет светло.»

Стоило мне закончить петь, и Ючон вдруг вскинул голову. Лерри слетела к нему на плечо и крепко сжала коготками его футболку.
Я почувствовал на себе мимолетный, но благодарный взгляд от Рози.
А Джо произнес, не отрываясь от блокнота:
- Классно.
С той пятницы меня определили в хор одним из главных солистов. С того дня я занял свое место рядом с Ючоном на службе и в моем шкафу прибавилось идеально белых рубашек.

- Почему она садится только к тебе? – спросил я, как-то после обеда прогуливаясь с Ючоном по окрестностям вблизи церкви.
Я имел ввиду ворону, разумеется. Лерри всегда была с нами, но хозяином признавала только моего соседа.
- Птицы – они как собаки. – Ючон хихикнул. – Главное их правильно приручить. И все – верность до конца дней тебе обеспечена.
- Я тоже хочу приручить птицу. – сказал я.
И вовсе не от зависти.
- Ты сам, как птица. – выразился Ючон, залезая на невысокое каменное ограждение, усаживаясь там и раскладывая рядом с собой хлебные крошки. Потом он отодвинулся и на угощение слетелась стайка воробьев.
- Я? Птица? – я с удивлением наблюдал, как хлеб исчезает по кусочку с каждым пернатым. Они не стали есть при нас. Боялись.
Утаскивали с собой угощение и принимались за него где-то в кустах, в безопасном от людей месте.
- Ага. – Ючон чуть наклонил голову на бок, разглядывая меня. – Кукушонок.
Он снова хихикнул.
- Почему это? – я нахмурился.
Быть кукушонком обидно. Не то чтобы я сам считал себя соловьем или кем-то еще, но не кукушонком, уж точно. Даже воробьем быть приятнее.
- Потому что мать твоя – кукушка.
Ючон не отличался чувством такта. Он всегда прямо говорил все, что думает. Можно было обижаться, можно было промолчать, но меня каждый раз потянуло с ним поспорить, даже если я отмечал – его слова правдивы.
- Ты не знаешь мою мать. Как и я. Так что…
- Да брось, Джеджун, - он спрыгнул на землю и шагнул ко мне. – Но когда ты ее найдешь, ты еще вспомнишь мои слова.
- Ты хочешь сказать, что она невзрачная, серенькая и по ее словам можно отсчитывать срок жизни?
Я часто таскал у Ючона книги про птиц. И уже знал о них не меньше его, по крайней мере – хорошо в них разбирался. И если раньше мне не особенно нравились вороны, то теперь я испытывал странную неприязнь к кукушкам.
- Я хочу сказать, что твоя мать похожа на мою. Пусть я ее никогда не видел, но…
Наши истории были почти одинаковыми. Его тоже отдали в приют совсем младенцем. Здесь, в Америке. Вот только со вторыми родителями Ючону не очень повезло. Он сбежал не по дурости. Он сбежал, чтобы выжить.
- Ладно. Кукушка, так кукушка. – неожиданно согласился я.
Вот только себя кукушонком признавать отказывался.
- А я вырасту прекрасным лебедем. Вопреки законам биологии. – и засмеялся.
Ючон присоединился к моему веселью, протянул мне оставшийся хлеб и мы еще долго кидали кусочки за забор на радость воробьям.

Когда мне исполнилось одиннадцать, я уже являлся местной звездой. Меня приглашали петь в другие церкви, а я и против не был, путешествуя по Америке, будто с гастролями, всегда с Ючоном, так как он тоже обладал удивительным голосом, и Лерри.
Ворона петь не умела. Только каркала, когда мы в очередной раз собирали сумки, отправляясь куда-нибудь через несколько штатов. И никогда не оставляла хозяина.
То сидела в машине у него на плече. То просто летела следом. Удивительная птица.
В каждой новой церкви нас встречали с распростертыми объятьями. Оказывается наша, имени Святого Иоанна, не была такой уж и большой, как мне казалось в первый раз. Существовали куда более высокие, более величественные церкви, где в залах захватывало дух, а стоило там запеть – голос взмывал под потолок, отражаясь от стен красивейшим эхом.
В перерывах между службами мы собирались с хором и изучали нотную грамоту. Нашей учительницей музыки стала темнокожая мисс Кинг. Дебора Кинг. У нее был такой голосина, что свечи тухли. И бокалы дребезжали.
Но она была мирной. Доброй и понимающей, как и все взрослые, что встречались мне на пути в те годы.
Иногда мы с Ючоном играли в четыре руки. У нас здорово получалось, хотя я понимал, что профессиональным музыкантом никогда не стану. А вот Ючон – очень даже мог бы. С возрастом увлечение клавишами сменяло его увлечение птицами. Хотя стоило подарить ему новую энциклопедию – он почти летал от счастья несколько дней, не выпуская книгу из рук.
Я находился в приходе уже четыре года и не жалел ни об одном из прожитых дней. Очень часто в нашем домике появлялся кто-то новенький. Рози уже была красивой молодой девушкой, занимаясь самыми маленькими детьми, а Джо усыновили год назад. Одна семейная пара долго приглядывалась к нему, приходя на службу. И вдруг решилась. Он появлялся по воскресеньям и выглядел счастливейшим из всех на свете детей.
Я вроде бы все понимал, но очень часто задумывался – как можно любить приемного ребенка? Особенно, если у тебя уже есть родной.
Неужели никогда не приходит в голову мысль, что существо перед тобой – абсолютно чужое? И что же приходится чувствовать, когда оно капризничает, не слушается или выкидывает какой-нибудь серьезный фортель?
Мы как-то разговаривали на эту тему с Ючоном и он сказал, что я еще глупый. Ему на тот момент уже было пятнадцать. И он понимал побольше моего. Я доверял его словам. А еще – Божьей воле.
Отец Александр обучал нас точным наукам. Дебора Кинг – искусству в любых его проявлениях. Спустя год после того, как Джо усыновили, он привез в подарок церкви свою первую настоящую картину. На ней были изображены маленькие дети вокруг Христа. В одном из них я узнал себя. А мальчишка с птицей на плече совсем не был похож на Ючона. Но таково было видение автора.
Еще через полгода от нас уехала Рози.
В девятнадцать лет она встретила Карла – молодого пастора из немецкого прихода. И по первому же зову сердца перебралась за ним в Германию. Я представлял, какими будут их дети. Ослепительно рыжими, смешливыми и светлыми, как и родители.
И мне было чуточку жаль, что постепенно мы все разлетаемся, кто куда.
Что сказать о Франке, так лучше промолчать. В приходе Святого Иоанна я плакал всего один раз. Так – навзрыд, не желая выходить из комнаты даже на вечернюю молитву, когда на нас свалилась печальная новость. У него была лейкемия. И он не выдержал борьбы с этой болезнью.
Той ночью Ючон сидел рядом со мной, обнимая меня и приговаривая, что на небесах ему хорошо. Что теперь он рядом с Господом и однажды мы обязательно встретимся. Мне было немножко легче, но я проревел до самого утра.

- Выключи, пожалуйста, свет, Джеджун? – попросил Ючон лежа на спине, глядя в потолок.
Я лежал на своей кровати и листал свою Библию – всю в цветных закладочках, с отмеченными любимыми листами.
- Да, сейчас, - кивнув, я отложил книгу и потянулся к выключателю.
И тут заметил слезу, стекающую по щеке друга. Я кинулся к нему.
- Ючон!...
- Свет!...
Щелкнув по клавише, я оказался рядом с его кроватью в темноте и тихо спросил:
- Что случилось?
- Ничего. – буркнул он.
- Ты не хочешь говорить? – я бы обиделся на то, что он мне не доверяет. Но не в этом случае, когда в первый раз вижу его слезы. Слышу.
- Лерри… - тихо сказал Ючон после долгих минут, наполненных тишиной. И тяжело выдохнул.
- Она…
- …не вернулась.

Срок жизни птиц гораздо короче человеческого. Срок жизни любого домашнего животного – короче в любом случае. Я крепко обнял Ючона, плюхнувшись рядом с ним. И отвечал ему успокоением на успокоение.
Мои слова вторили его словам годовой давности, а плакал он совсем не так, как я. В его слезах была злость. Злость на несправедливость мира. Злость за то, что приходится терять то, что любишь.
Когда он все-таки затих, я осторожно сказал:
- Она же ангел. Она всегда будет рядом с тобой.
Ючон еще раз всхлипнул. И сжал мое запястье рукой.
- Она была… Моим… Лучшим другом.
- Эй, а как же я? – мои слова были ласковыми, и я уткнулся губами в его волосы.
- Ты… - он сказал всего лишь одно слово, перед тем, как снова замолчал. И больше ничего не произнес до самого утра.
А там, проснувшись, он снова выглядел таким, к которому я привык, которого я знаю. Чуть-чуть затаившейся тоски осталось в его взгляде. Но это лишь признак опыта, никак не внутренних проблем.

- Ты хочешь поехать в Корею? – спросил у меня отец Александр после окончания воскресной службы.
Мне было уже двенадцать. Я замер на месте, прокручивая услышанное в голове несколько раз и бегая взглядом по обложке песенного сборника. Потом крепко прижал его к груди и ответил:
- Хочу.

За машиной, за самолетом, за автобусом на месте не летела Лерри, но мы с Ючоном чувствовали ее присутствие. Мы ни о чем не говорили по пути, но я понимал, что наши переживания сейчас абсолютно одинаковые. Пускай он родился в Америке, но на этой земле, возможно, были где-то его дальние родственники. Может быть – бабушка. Или отец. И далеко не факт, что нам суждено было встретить их. Главное, что они могли быть здесь. Где угодно – в кафе у аэропорта, в доме напротив новой церкви, в нескольких километрах от столицы…
Я представлял, что где-то под этим солнцем ходит моя мать. Серая, невзрачная, повторяющая два звука «Ку-ку». И мысленно смеялся над своим дурачеством.
Конечно, я ожидал большего от этой поездки. Но церковь была точно такой же. И прихожане в ней ничем не отличались от американских. Евангелическо-лютеранский приход в Корее не такой уж и многочисленный. Но все-таки он был. И состоял в основном не из корейцев, а иностранцев, живущих здесь. Это были немцы, финны и американцы. Все свои. К которым я давно привык.
Я толком не знал корейского, но решив остаться здесь, рядом с пастором Николаем, еще через пару лет я свободно общался аж на трех языках. Английский, немецкий и корейский. Я пел на любом из них так же уверенно, как и говорил.
Ючон в отличие от меня, оставаться здесь не стал. Он вернулся в Америку, обещая писать мне каждый день, когда выпадет свободная от занятий минутка. После пропажи Лерри он сам стал писать музыку, посвящая всего себя клавишам органа. У него здорово получалось, и я немножко ему завидовал.

Мне не приходилось скучать. Здесь я познакомился с Венди – молоденькой симпатичной хористкой. Она была старше меня на три года, и я бы очень хотел, чтобы меня поселили с ней в одну комнату. Это было бы возможно, если бы мы никогда не взрослели.
А четырнадцатилетний парнишка и семнадцатилетняя девушка в одной спальне – это как-то не очень по-божески.
Моим соседом был парень по имени Джунсу.
Он был лучшим вокалистом из всех, что мне доводилось слышать. У него был действительно подаренный Богом голос. И такое умение им владеть, что по коже пробегались мурашки, стоило ему открыть рот, даже для того, чтобы просто что-то сказать. А когда он пел… Хотелось замолчать и не позориться.
Его веселый нрав никак не вязался с талантом. Мне казалось, что такие одаренные люди должны быть себе на уме, но он рушил все мои толком и не сложившиеся стереотипы самим собой.
Иногда я подозревал его в том, что он переплюнет меня по дурости. Он не делал ничего критично неверного, но ему каким-то невероятным образом удавалось постоянно находиться на грани того, что можно делать христианину, а чего нельзя.
Ему было шестнадцать. И именно он познакомил меня с Мари Чанг.

- Джеджун, все спят?
- Чего?
- Выгляни, проверь – легли ли все спать?
Джунсу сидел у окна и, давая мне указания, рылся в ящике стола. Я приоткрыл дверь и обвел взглядом пустой коридор. В полночь всегда было так тихо; в моем втором приходе, ставшим новым домом, было еще спокойнее, чем в американском. Может быть потому, что нас, никому не нужных, кроме церкви детей, здесь было гораздо меньше.
Я, Джунсу, Венди, разделявшая комнату через две двери от нашей вместе со странной, почти всегда молчаливой девочкой Патрисией. Еще Кетти, Джон и Филлип, которому едва исполнилось четыре. Девчонки обожали с ним нянчиться, хотя на английском ребенок из восточной Европы не мог связать даже пары слов.
Там, в Миннесоте, нас было, как минимум двадцать. И частенько, после отбоя, когда взрослые проверили, что все улеглись и покидали домик, свет в коридоре зажигался снова.
Очень часто это был лишь свет ночника. Или нескольких свечей, но этого было достаточно, чтобы видеть улыбки друг друга и тихонько разговаривать. Порой мы пели. Порой делились конфетами, стащенными со стола и припасенными до полуночи. И всегда, традиционно молились. Взявшись за руки, сидя в кругу, повторяя друг за другом благодарности тому, кто смотрит на нас свыше. Такие посиделки, если честно, мне нравились даже больше, чем воскресные службы.
- Никого. – я прикрыл дверь и подошел к Джунсу, с интересом наблюдая за тем, как он выуживает из пакета бутылку красного вина.
- Это… Что?
- А ты не видишь? – парень усмехнулся и начал откручивать пластмассовую пробку.
- Откуда?
Карманные деньги у нас, конечно были. По чуть-чуть, на сладости хватало и ладно. Но чтобы позволить себе бутылку вина, это ж надо полгода копить!
- С причастия. Никто не заметил. Садись, чего встал над душой? – Джунсу смерил меня взглядом, а потом поднял бутылку вверх.
Я послушно сел. Разве я мог с ним спорить? Но, так или иначе – спросил:
- У тебя же были на это причины?
Я иногда слишком умно выражался, несмотря на свой возраст. Но поживешь с Ючоном хотя бы год, можно ученую степень просить.
- Ага. – мой сосед кивнул с улыбкой и сделал первый глоток. Потом протянул бутылку мне. – У меня сегодня день рождения.
Я обнял пальцами темно-зеленое стекло, от которого красный напиток приобретал совершенно ненормальный цвет и замер.
- То есть как?
- Ты дурак, Джеджун? – на его лице не читалось злости. Только смешливость. Он облизнул губы, сохранившие привкус кагора и добавил: - Мне сегодня семнадцать. А по корейскому исчислению, так и вовсе… Мне сегодня уже можно!
Наверное, все дети это переживают. Ожидание момента, когда же уже наконец-то можно.
- Тебе можно проходить конфирмацию. – с умным видом сказал я, так и не притрагиваясь к вину.
- Ой, Джеджун, знал бы я, что ты такой занудный, праздновал бы один! – отмахнулся Джунсу и достал из кармана пачку сигарет.
Это было уже слишком. Я чуть бутылку не выронил, но челюсть моя таки оказалась почти на полу, пока я наблюдал с приоткрытым ртом, как он с мастерством заядлого курильщика зажимает фильтр губами, а потом щелкает зажигалкой…
- Джунсу! – выкрикнул я и вытащил у него изо рта сигарету. Отставил бутылку на пол рядом с собой и вскочил на ноги. – Я, конечно, никому не скажу… Но подумай, что вытворяешь! При церкви!
- Слушай, хватит строить из себя паиньку, Дже! – наконец-то мой сосед вспылил, поднимаясь с пола.
И по его взгляду я понял, что если так дальше пойдет, меня ждет первая в моей жизни драка.
С Ючоном мы часто в шутку мутузили друг друга, скорее просто снимая напряжение и энергию, чем по-настоящему дрались.
Тяжелый взгляд моего нынешнего соседа чувствовался кожей, я втянул голову в плечи, вернул ему сигарету и тихо сказал:
- Извини.
Он хмыкнул, махнул на меня рукой и вышел в коридор. Вместе с начатой бутылкой.
Через полчаса я слышал подозрительные звуки из комнаты Венди.

Я шел по закиданной жухлыми листьями аллее и прятал нос в шарф. Октябрьский ветер не щадил открытых участков кожи, заставляя морщиться и ежиться. Неблагодарное занятие – пытаться прикурить на сильном ветродуе. Но я достал зажигалку и с упорством принялся щелкать кремнем. Пламя тухло, толком не зажигаясь. Фильтр намок между губ и стал противно горчить. Мои пальцы подрагивали от холода, я почти уже оставил глупую идею покурить до возвращения в церковь, как вдруг совсем рядом с моими руками вспыхнул огонек.
Подошедший мужчина ничего не сказал, а его зажигалка была не в пример моей, в металлическом корпусе, с гравировкой. И с таким пламенем, что я аж подпрыгнул.
- Спасибо. – сказал я, наконец-то прикурив.
- Да не за что. – сказал незнакомец, чуть улыбнулся и пошел своей дорогой дальше.
Это Джунсу таки пристрастил меня к сигаретам. К вину – не получилось, алкоголь на меня странно влиял. Я под его действием однажды чуть не спалил, что иногда Патрисия ночует у нас в комнате, пока сосед навещает Венди.
Мне было уже пятнадцать, и я уже искренне считал себя взрослым.
Здесь, в Корее, я окончил церковную школу и раздумывал над тем, что делать дальше. Музыканта из меня уже не получится, священнослужителя – тем более.
Отец Николай как-то сказал мне, что я могу учиться в колледже и продолжать жить в приходе. Я думал над этим, но в любом случае колледж светил мне только через год.

- Как ты думаешь, о чем поет Кэролайн Пивз? – спросила Мари, подперев щеку ладонью, облокотившись о стол.
- Что? – я обернулся, сидя на ее кровати. Я слышал вопрос, но понятия не имел, о ком она говорит.
Мой неугомонный сосед Джунсу водил шашни не только с Венди. Он умудрился трахнуть Патрисию, причем хвастался, что Венди тоже присутствовала, а еще обожал женщин старше него. Я до сих пор удивляюсь, как при всем своем образе жизни, он оставался главным солистом церковного хора. И почему небеса еще не разверзлись над ним, обличая во грехе.
Мари Чанг была проституткой на пенсии. Да-да, именно так. Ей было тридцать семь, хотя выглядела она достаточно привлекательно для своих лет. Она годилась мне в матери и вообще мечтала меня усыновить после того, как мы познакомились.
Джунсу шутил, что у нас много общего. Особенно взгляд. Хотя Мари была наполовину китаянкой, наполовину индуской и я ничегошеньки общего между нами не видел. Разве что странные вопросы и периодические зависания «не здесь».
Она была образцовой прихожанкой, хотя в ее квартире я не замечал никакого упоминания о Боге. Ни Библии, ни статуэток, ни тем более икон.
- Кэролайн Пивз. Она исполняет джаз. Я плохо знаю английский. О чем она поет, Джеджун?
- Я не слышал ее песен. – честно признался я.
И лег на спину.
Пружины в матрасе тихонько скрипнули.
Я действительно считал себя уже достаточно взрослым. Из кармана джинс выпирала пачка сигарет, во рту был привкус дешевого растворимого кофе, а на Мари не было ничего, кроме нижнего белья.
На мне были только джинсы.
Я был тощий, как доска. Весь угловатый, еще пока не сформировавшийся, но она во мне души не чаяла, предпочитая в первый раз знакомить меня с женским телом, сидя на мне сверху. Вот уже два месяца это было и моей любимой позицией. Я так гордился этим, слов нет.
Я появлялся в церкви все реже. В основном по воскресеньям, перебираясь постепенно в квартиру своей женщины и забывая о том, что хотел учиться. Я решил работать, не мог же я сидеть на шее у Мари?
Никто меня не останавливал, даже Ючон, который продолжал писать мне письма. Он только написал как-то, чтобы я хранил в себе свет. И я ему обещал, что буду.


За всей этой ерундой – за ночами рядом с Мари, за работой в придорожной забегаловке, где я раздавал посетителям кофе и салаты в контейнерах, за покупкой очередной пачки сигарет, я переставал чего-то еще хотеть.
Что я хотел раньше, убегая от Флетчеров? Свободы, независимости, жизни среди своих.
У этой свободы был горьковатый привкус и цвет проржавевшей воды из старого крана. У этой свободы были уже смутно различимые очертания Христа, пока забытую дорогу к церкви заметало январским снегом.
Мари продолжала ходить на службу. Я – бросил. Обычно в то время, пока мои старые знакомые молились и слушали проповедь, я отсыпался после тяжелой трудовой ночи.
Я брался за все подряд. Мыл тарелки, грузил овощи, расклеивал листовки.
Деньги не давались легко, я все-таки еще был мальчишкой, я не мог унести больше, чем вешу. Но когда мартовским днем я подарил Мари изящную цепочку для ее любимого крестика, вот после этого меня уже никто не мог убедить, что я еще юн.
Вот только нравилось ли мне быть взрослым?
Я старался изо всех сил, не знаю уж для кого, но в квартире Мари все чаще стал появляться Джин.
Он тоже был метисом. Японская кровь, корейская, и вроде бы даже еврейская. Точно сказать не могу, его родословную я не изучал.
Я продолжал работать и не пил. А моей взрослой подруге было скучно. К тому же – проститутки не бывают бывшими.
Джин был на две головы выше меня. У него была машина и такие руки, что он вполне мог забраться на колокольню церкви в Миннесоте без посторонней помощи. Постепенно с его появлением в жизни Мари, я превращался в ее любовника в ее сына. Она же хотела меня усыновить.
- Кэролайн поет о проблемах афроамериканцев.
- Что?
Мари обернулась, застыв с кисточкой в руке, покрывая ногти малиновым лаком.
Я улыбнулся, как ни в чем не бывало, раскладывая ужин на три тарелки. Готовить мне нравилось; в кафе, в одном из мест моей работы, меня научили делать это с душой. Так что я не просто зарабатывал на хлеб. Я вполне мог его испечь сам, заработав на муку и масло.
- Ты спрашивала… - напомнил я. И сел за стол.
- А, - Мари тряхнула волосами.
Ее стриженные кудри коснулись плеч.
- А про любовь? Она поет с таким чувством, будто о любви.
Я пожал плечами. Мне удалось послушать всего несколько песен. Но из того, что я слышал, все было о политике и расизме. Даже странно.
Джин появился на кухне, свойски шлепнул Мари по бедру и хмыкнул:
- Опять брокколи…
- Это вкусно. – я встал на защиту своего блюда, но снова улыбнулся.
Джин был кошмарным скандалистом, ему только повод дай. Но нарываться на его злость мне не хотелось. Он и так часто кричал, когда выпивал.
Комната у Мари была всего одна. Но когда все выстроилось так, как надо – женщина, мужчина и подросток, я переехал с матрасом на кухню. Мне не доставляло удовольствия всю ночь прислушиваться к звукам на кровати.
Я не мог отстоять Мари перед ним. У меня не было никакого права. И инстинкт самосохранения говорил мне, что так даже лучше.
Странно то, что я жил бы так себе и жил. Не знаю сколько, не задумываясь о странностях нашей своеобразной семьи. Терпя характер Джина и холодность Мари.
Когда-то, всего полгода назад, она ласково звала меня:
- Джунни…
Теперь из ее уст звучало только:
- Джеджун.
Причем иногда так строго, будто она была мне матерью.
Разумеется, ни о каком усыновлении на бумаге речь не шла. Я до сих пор думаю, что она проживала в Корее нелегально.
Мне стало тоскливо по-настоящему только в тот момент, когда от Ючона перестали приходить письма. В одном из последних он обмолвился, что хочет приехать ко мне. Что скучает. Но больше писем не было. Вот это меня действительно вгоняло в тоску.

- Что ты расселся? – Джин напился в тот вечер в одиночестве.
Мари Чанг ушла с утра на службу. И ее до сих пор не было. Я переживал, пялясь в окно на по-новой застланные листьями улицы.
Каждый год было одно и то же. С единственной разницей – я каждый год был еще немножко старше.
Мужчина пнул мои ноги, как будто они мешали ему пройти. Хотя, куда он собирался выйти? Если только в окно, судя по траектории.
- Где она? – рявкнул он и вдруг схватил меня за волосы, задирая голову, как будто все ответы значились на моей шее. – Где?!
Я испуганно охнул, дернулся, схватился за его запястье… Но моих пальцев не хватило, чтобы обхватить его кость кольцом.
- Куда она делась?
От Джина несло перегаром, табаком и ненавистью. Неадекватностью, злостью и безумием.
Я только и смог ответить:
- Не знаю…
Голос звучал тише капелек дождя, стучащих по металлической решетке за окном.
Джин что-то выкрикнул и отшвырнул меня к плите. Я взвыл. Прядь волос осталась в его руке. А на затылке я почувствовал кровь.
Инстинктивно я пополз от него, к дверям, но, видимо, слишком ясны были мои намерения даже упитому зверю.
Он не был в тот момент человеком. Он был животным, с гипертрофированным чутьем, с ненормальными мыслями, с подозрением ко всему…
Я понятия не имею, как связано было отсутствие хозяйки квартиры и желание этого громилы меня отодрать.
Именно так он и сказал. Пообещал мне, наступая на пальцы с силой.
- Отдерууу!...
Это звучало так глупо, но так жутко, что я снова взвыл. От боли в кисти. От страха. От бессилия.
Я был бессилен перед ним. Чем я только думал, когда вообще полез в это? Когда спокойно жил с ним в одной квартире и считал это абсолютно нормальным!
Почему я не остался с Флетчерами?
Почему я не остался в приходе святого Иоанна?
Почему я не послушался отца Николая и не поступил в этом году в колледж?
Где же был мой чертов мозг? Или моя мать действительно была безмозглой кукушкой и не смогла передать мне по наследству то, чего у нее изначально и не было?
Слезы застилали глаза, а крик сломался в воздухе. Хронология событий рушилась в тисках боли, а время сошло с ума. То прыгая, как ненормальное, то замирая и исчезая напрочь.
Я не просил остановиться. И не бил Джина в ответ. Я повис где-то на грани между желанием сдохнуть и вообще не рождаться.
И очнулся только с утра. Причем посреди бара, в котором работал по ночам.
Мне было шестнадцать.

Я не желал возвращаться в квартиру Мари. Так и не знаю, вернулась ли она сама. Больше я ее никогда не видел. К счастью для меня же, я не называл адресов своих многочисленных работ. К тому же счастью, в «Цветастой лягушке», том самом баре, нашлась уютная каморка.
А руководство не было против того, что я стал оставаться в ней, чтобы поспать.
Главное, что продолжал работать, зализывая раны, закрывая синяки на руках водолазкой, забывая происходящее, как кошмарный сон.
Мне продолжали платить. И все к тому же счастью, никому из посетителей даже посреди ночи не приходила в голову мысль повторить со мной то, что сделал Джин. Хотя, может быть и приходила, но не достигала меня, слава богу.
В церковь я так и не вернулся.
Я так низко пал за какой-то год, что мне было стыдно.
Продолжая иногда обращаться в мыслях к Богу, я убеждал себя, что он все так же любит меня. Но уже не чувствовал его присутствия в своей жизни. Совсем.
Старая Библия, вся в цветных закладочках, как и любимые гимны, выученные до последней ноты, остались где-то там. Пару лет назад. Вместе с моими друзьями, вместе с мечтами не понятно о чем.
Если при жизни с Мари, я сомневался, хочу ли я чего-нибудь еще, то сейчас я был твердо уверен – не хочу.
Я ощетинился, перестал улыбаться незнакомым людям, ни с кем не заговаривал первым и курил, как паровоз.
Многие из постоянных клиентов «Лягушки», считали меня странным. И, кажется, даже побаивались.
Когда мне исполнилось семнадцать, я оставил и это место. Чисто случайно, когда его перекупили какие-то бизнесмены, решили сделать из распивочной настоящее кабаре. Мне не хотелось таких перемен. «Лягушка» меня устраивала именно такой. Дешевой, полупустой, почти тихой.
Поэтому я просто ушел.
Оставшись в очередной раз без крова, денег и близких людей. Только на этот раз – посреди Кореи.
Сев в электричку, просто чтобы не замерзнуть холодным ноябрьским вечером, я в итоге оказался на вокзале в Сеуле.
Я вышел из вагона и поплелся по дороге, без цели и каких-нибудь мыслей в голове.
Это самое правильное – не оглядываться по сторонам, не ныкаться по углам и не искать себе подобных. Просто идти, как будто есть куда. Это спасает от холода и от безумия тоже.
Самая противная сторона той ситуации – я уже сутки не курил. Последние гроши я отдал за пачку самых дешевых сигарет. И теперь – черт знает, что делать.
В восемь лет меня волновало, чтобы поесть. Сейчас – чтобы покурить. Как изменились мои приоритеты за почти десяток лет!